На море Антонов ходил каждый день.
Прочёл в интернете, если двадцать минут в день смотреть на море, по эффекту будет как медитация. Так и выходило: он смотрел вдаль, на воду, на горизонт, на сухогрузы в порту, расплывался, думал, как же хорошо, что свалил. Давно ведь хотел. Спасибо надо сказать всему этому пиздецу.
Он уже почти год здесь жил.
Прилетел в Анталию в прошлом сентябре, четырнадцатого числа. В отпуск на две недели. А двадцать третьего ему принесли повестку, прямо на работу — кадровичка написала в ватсап. Ещё спросила, когда он в Москву вернётся.
Кадровичку в ватсапе Антонов заблокировал сразу. Решил, пока всё не закончится пожить в Турции.
Жильё нашёл быстро. Не на первой линии у пляжа, но и не в Кепезе возле гор, как некоторые. Что там делать в этом Кепезе? Дёшево, конечно, но до моря час на автобусе с пересадками. А море Антонов любил. Хоть какое, хоть Азов, хоть Чёрное. Застрял бы в Баку — жил бы в Баку, там тоже море. Анталия — это случайно так получилось.
Друг его из Ейска — познакомились с ним в десятом году на Казантипе — писал весной: на Азовском сезона, по ходу, опять не будет. Бабахает на том берегу, дым. Ночью сидишь с косяком, смотришь войну в прямом эфире, а днём су-25 над головой один за другим.
Антонов ему написал в ответ, приезжай ко мне, замутим свой Казантип, с кальяном и маникюршами.
Вспоминали, как называли Казантип в десятом году: «Z». Поедешь на Зед? Везде эта буква была. Даже на таблах — экстази там продавали, таблетки с буквой Z. Хорошие, мощные. Почти чистый mdma.
***
Самая короткая дорога на море из его махалле шла мимо базарной площади.
Площадь была сделана из чёрного асфальта и укрыта от солнца и дождя навесом на бетонных столбах. На двух столбах в глубине висели баскетбольные кольца, но чтобы там кто-нибудь играл в баскетбол, Антонов не видел ни разу. В обычное время жители соседних домов парковали под навесом машины.
Базарный день в махалле выпадал на пятницу. В четверг, начиная с обеда, площадь пустела, машины отгоняли, а ближе к закату первые торговцы привозили деревянные прилавки для овощей и фруктов.
Базар Антонов тоже любил, жаль, что торговали там один раз в неделю, и мяса не было, только овощи, рыба на ледяной крошке в дальнем углу возле будки охраны и дешёвая одежда. Целые развалы дешёвой одежды — местные женщины и уехавшие, кто победнее, рылись в них, переворачивали килограммы барахла.
Антонов только жару не любил.
Он не сразу понял, какая она, местная жара. Думал, это как в прошлом сентябре было: плюс тридцать днём. К такому он быстро привык, а потом ещё немного похолодало и стало как в Москве летом. Поэтому в июне, когда на побережье навалилось настоящее анатолийское лето, он подумывал даже уехать. Даже, может, в Россию вернуться. Плюс тридцать — уже в шесть утра, к обеду — сорок пять в тени, и влажность эта ещё. Влажность всё делала хуже. Она будто впитывала в себя кислород, в безветрие на улице становилось нечем дышать, и одежда превращалась в мокрое тряпьё, накрученное на горячую мокрую кожу.
***
На самую жару выпал и праздник Курбан Айт — в последнюю неделю июня. Под праздник на рыночной площади, там, где обычно стояли рыбные прилавки, выгородили стальными полицейскими барьерами квадратный загон и повесили над ним баннер от муниципалитета с большим словом KURBAN по верху. К стальным барьерам прикрепили напечатанные на принтере чёрно-белые листовки. Антонов перевёл гугл-транслейтом: будьте внимательны, не занимайте это место, церемония жертвоприношения состоится в среду.
В среду Антонов встал пораньше, чтобы проскочить мимо площади до начала церемонии. Видел однажды это их жертвоприношение — в командировке в Алматы, лет десять назад. Тоже попал туда в Курбан, только праздник тогда пришёлся на зиму. Баранов местные резали под окнами, прямо во дворе, на снегу, и весь двор был в бараньей крови, а у городских бомбил в девятках и шестёрках ещё месяц после Курбана пахло овцой.
До начала Антонов проскочить не успел: в семь утра под навесом уже собрались люди, как обычно по пятницам, только никаких деревянных прилавков там не было на этот раз. Вместо них по периметру квадратного загона стояли привязанные к бетонным колоннам телята, невысокие, тонконогие, с кудрявыми чубчиками между рогов, похожие на пацанчиков из спальных районов, когда патруль застукал с травой за гаражами.
Возле загона пахло навозом и ещё чем-то жирным и густым, наверное, кровью — мужик в сапогах и резиновом фартуке смывал её из шланга с чёрного асфальта. Телят резали по очереди, и пока резали одного, другие стояли рядом и мычали, нежно и тихо, так что в домах напротив площади ничего не было слышно.
Солнце уже поднялось между зданиями и жалило кожу, пекло с неба и из-под ног, отражаясь от чёрного асфальта. Антонов ускорился, ушёл в тень навеса. В тени кровью пахло сильнее, и ещё показалось, что у резчика в глубине рыночной площади, за людьми и телятами, за льющейся из шланга водой маска вместо лица, или другое лицо, нарисованное поверх его обычного лица. Заныло в голове под бейсболкой, замутило от влажности и жары. По отдельности они ещё ничего, а когда вместе — начинаешь видеть вещи, которых на самом деле нет.
***
Был третий день праздничной недели, и те из местных, кто не участвовал в церемонии, заявились к морю, так что свободного места у воды почти не осталось. Пляж утыкали зонтиками от солнца, маленькими и большими, с логотипами пива efes и мороженного algida. Под маленькими зонтиками лежали, под большими сидели на неудобных раскладных стульях — парами, семьями, по одиночке. Высыпали в воду горошинами чёрного перца, плескались у берега, отдыхали на буйках, ссали в море, лежали на воде животами в небо.
Антонов шёл вдоль набережной, искал, где людей будет поменьше.
Прошлой осенью, когда он только решил здесь поселиться, на анталийском рейде развалился нефтяной танкер. Разломился пополам, и нефть вылилась в море, а потом её прибило течением к берегу, и она осела на гальке и на буйках чёрными липкими сгустками. Нефть тогда собрали за неделю, но всю эту неделю у моря не было ни одного человека, как после ядерной войны. Антонов шёл и думал, вот бы сейчас так.
Он шёл и шёл, а потом увидел впереди пустой участок берега, метров двести в длину, беспорядочно взрыхлённый колёсами грузовиков — месяц назад сюда привезли песок для чемпионата Европы по пляжному гандболу, а когда чемпионат закончился, в те же грузовики сложили ограждения площадок, стойки пляжных баров и судейские кабинки, и увезли, оставили только колеи и кучи песка поверх гальки. Место выглядело скучно и неопрятно, как заброшенная стройплощадка. Там сидел, скрестив ноги на полосатом покрывале, один лысый человек с очень белой кожей.
Антонов спустился вниз, расстелил своё полотенце, разделся до розовых плавок и тоже сел, лицом к воде. Сидел, считал минуты, ждал эффекта, как от медитации, а потом заметил внизу на периферии взгляда движение, будто муха пролетела. Антонов посмотрел и дёрнулся, подскочил рефлекторно: его ноги от ступней до колен и выше облепили песчаные блохи, крошечные, миллиметра полтора каждая. Их много было, сотни или даже тысячи чёрных блох. Блохи ползали по пальцам, по щиколоткам, между волосками, с десяток блох копошились у него в пупке, несколько добрались уже до груди. Распрямляясь на ходу, Антонов слетел с полотенца, забежал, брызгаясь, в воду и погрузился с головой. Блохи исчезли, как растворились, но когда он вышел на берег, налетели снова. Антонов провёл ладонью по ноге — на ладони остались чёрные комочки раздавленных телец, похожие на крупинки сажи. Он принялся трясти полотенце, выбивать насекомых из кроссовок, потом снова зашёл в воду, снова вылез, натянул майку на мокрое тело, натянул кроссовки с мелкой галькой внутри, зачерпнул напоследок воды в бейсболку, и тоже натянул на волосы — вместе с водой. Вещи и жаль было, и выбросить хотелось всё.
Наверняка вместе с песком для гандбола завезли, подумал Антонов. Понятно, почему здесь нет никого. Жрут людей, как собак.
Когда он хлюпал кроссовками, поднимаясь обратно на набережную по бетонным ступеням, лысый человек с белой кожей всё ещё сидел внизу на покрывале и читал книгу.
Выпить бы сейчас, подумал Антонов.
***
Лавка по дороге домой, где Антонов обычно покупал вино, оказалась закрыта, и супермаркет тоже был закрыт, хотя пока он до пляжа добрался, пока там, пока обратно — подошло уже к половине одиннадцатого, пора бы им. Потом сообразил: Курбан же. Как Новый год, только летом. Так всю неделю теперь будет, до понедельника. Из знакомых мест поблизости оставался только русский бар — его открыли месяц назад, в квартале от набережной. Антонов заходил туда через два дня после открытия: из местных никого, одни русские. Вот они точно работают. А если не туда, то в старый город ехать — а это долго, по жаре, и обратно непонятно как.
***
В восемь вечера стемнело, и казалось, что вот-вот станет свежее, но вместе с темнотой пришло безветрие и нагретый воздух повис густым вязким комом над горячим асфальтом и горячим бетоном.
В середине застеклённой веранды русского бара за сдвинутыми столами расположилась компания, человек двадцать. Сидели парами. Мужчины выглядели похоже, как дальние родственники: невысокие и крепкие, широкоплечие и коротко стриженные, в однотонных рубашках с короткими, плотно облегающими бицепсы рукавами. Во внешности женщин Антонов никаких сходных черт не обнаружил, сбивали с толку сложные наряды: отвык от такого в Анталии, здесь одевались просто, на отдыхе же все.
Антонову достался единственный свободный столик под огромной плазмой в углу— на экране без звука крутились русские клипы: шёл снег и появлялись хмурые лица.
Он сидел там и поглядывал, как нарядные женщины за большим столом брали палочками для еды суши из японского ресторана по соседству — турецкие суши на тяжёлом и липком рисе — и отправляли в алые, розовые, карминные рты с чётко обведённым контуром.
Человека с блошиного пляжа Антонов узнал сразу, когда тот только вошёл — лысый, с очень белой кожей. Он стоял, оглядывался по сторонам, искал место, а когда они случайно встретились глазами, Антонов почти против воли кивнул ему, как знакомому. Лысый кивнул в ответ. Подошёл к столику.
— Позволите? Выпить в городе буквально негде. Курбан. Даже магазины закрыты. Как Новый год, только летом.
Антонов показал рукой на пустой стул.
Они попросили принести им две бутылки вина. Лысый выбрал красное фракийское, Антонов — розовое из Каппадокии.
— Хорошее место, — сказал лысый, покрутив вино в бокале. — Знаете, что здесь раньше было?
Антонов не знал. Он в этот махалле и не заходил, пока ему месяц назад на пляже не сунули в руку флаер с рекламой бара. Они все одинаковые, эти махалле, одна разница между ними — базарные дни. Где-то в пятницу, где-то в четверг, где-то в субботу. Какой смысл по ним ходить?
— Рыбное кафе здесь было, — сказал лысый. — Ещё прошлой осенью. Двое местных держали. Один на кассе стоял, бородатый в очках, другой сардины жарил на кухне. По-простому всё: сардины, хумус, оливки, замороженная бутылка ракы в витрине. Пять звёзд на гугл мэпс. Много людей всегда. Сидели такие, с сигарами, с огромными часами на запястьях. Мотоциклы у ограды. А потом кафе сгорело. В конце декабря, перед Новым годом. Был большой пожар, в новостях везде писали. Пятеро погибли. Тогда это место русские и выкупили. Сделали ремонт. Сажу ободрали вместе со штукатуркой, до бетона, чтобы не пахло ничем. Стало по-новому, не узнать. Я после ремонта сюда в первый раз пришёл неделю назад. Знаете, как к бывшей под окна. Не сразу решился войти.
Антонов потянул носом воздух.
— А чем здесь пахло?
Лысый проглотил вино, подвигал кадыком.
— Так пожар ведь был.
Из-за общего стола в центре веранды поднялся один из мужчин, в чёрной рубашке и чёрных джинсах, с руками и шеей, покрытыми плотной татуировкой — у него только на лице не было рисунка. Мужчина двинулся к плазме, на ходу резко потянулся рукой в задний карман, вытащил пульт и несколько раз нажал на кнопку, как будто выстрелил в экран. Из плазмы хрипло запели по-русски про тюрьму и север. Татуированный постоял, отрегулировал громкость, вернулся к своим. Мужчины и женщины за столом чокнулись друг с другом бокалами с chivas.
— Хотите уйти? — спросил лысый.
— Было бы неплохо, — сказал Антонов. — Только некуда. Закрыто же всё. Курбан.
Тогда лысый сказал: мы можем на море пойти.
Выпитое вино их как будто связывало теперь.
***
С набережной они спустились на узкий пляж под высокой частью променада, вдали от прибрежных кафе. Фонари здесь не горели, только луна светила и отражалась от воды, ещё время от времени сверху проезжали полицейские патрули на мотоциклах, и от них долетали сине-красные всполохи, как медленный дискотечный стробоскоп.
Иногда в темноте включались и гасли огоньки зажигалок.
На Курбан в пляжную часть Анталии приезжали жители далёких районов в горах, где вместо моря — стеклянная чешуя теплиц на склонах, и в конце апреля вдоль дорог лежит снег. Многие разбивали палатки прямо на пляже, и всю праздничную неделю жили на берегу — на Курбан полиция их не трогала, хотя в обычные дни бродяг с палатками с пляжа прогоняли.
Антонов и лысый прошли между палаток, между голых людей на покрывалах. На пляже было людно, как днём. Запахло марихуаной, смешанной с табаком. В одной из палаток ритмично и монотонно постанывали на два голоса.
Они сели на гальку рядом с двумя турецкими семьями, разложившими на широких покрывалах еду и выпивку. Слева и справа от них разводили водой ракы и звенели льдом из переносных холодильников.
— Я видел вас на том пляже утром, — сказал Антонов. — Где блохи и нет никого. Зачем вы туда ходите? Там же невозможно. Это что, какая-то тренировка у вас?
— Чтобы не бояться, — ответил лысый.
Антонов налил розовое вино в пластмассовый стаканчик.
— А чего вы боитесь?
— А вы чего? — Переспросил лысый. — Смерти, конечно. Вы же поэтому из России уехали. Потому что смерти боитесь. Скажете, нет?
— Мне вообще повестка пришла, — сказал Антонов.
— Это смерть и есть. Вы же не военный, и на фронте вы вообще не человек, а статистика потерь. Сейчас везде так. Много смерти.
— Я что-то особо много смерти не вижу здесь, — сказал Антонов.
Лысый усмехнулся.
— Когда увидите, поздно будет. Она как сажа. Дотронешься — перемажет всего.
Они налили себе вина и изобразили, будто чокаются пластиковыми стаканчиками. Море тихо шипело в гальке.
— Уехать — хорошо, — заговорил лысый, отпив из своего. — А если нет такой возможности? Нужны другие методы. У меня в России много родни осталось. В основном женщины. Такая семья, рождались больше девочки почему-то. Мужчин мало всегда было, уходили, помирали опять же. Кто-то сидел. Я отца толком не помню, и сам бездетный. А женщины долго жили. Моя прабабка — до ста двух. Умерла за десять лет до войны, в конце марта. Снег только почернел. Поминки устроили в её доме. Она жила в однушке, в хрущовке, в овраге у Битцевского леса. Севастопольский проспект, знаете? Тоскливое место: овраг и пятиэтажки в овраге. На стенах подтёки, асфальт поломанный. Морщина земли. Там одни старики жили, в этом районе. И хоронили часто.
— Я перед поминками ночевал у подруги. Проснулся с утра — мне уже и пора, а так не хочется в этот овраг. Вот не идут ноги просто. Рассказал подруге, пожаловался. А она мне говорит: давай, я тебя накрашу. Я сначала не понял: в смысле накрасишь? Она говорит, грим тебе наложу, как у актёров. Типа маски. Ты, сказала, просто посиди спокойно полчаса, не понравится — смоешь. Я согласился. Посадила меня в кресло, навела гламур. Она гримёром работала в кино, умела. Я потом только узнал, откуда это слово, «гламур». Это изначально вроде магии было. Преображающее заклинание. Она со мной это и сделала: наложила заклинание. Как будто новый слой поверх натянула — получился вроде бы я, но не совсем я. Красивый. И даже как будто сил прибавилось. Как в кино. Про смерть в хрущовке я уже не думал так, как раньше. Подумаешь, смерть.
— Так и поехал на поминки, в гриме.
— Приехал. Шесть женщин из моей родни, одна мёртвая старуха — и я, единственный мужик там. Во главе стола меня посадили. Гроб рядом стоял, мы ели кутью и пили водку у гроба. Неизъяснимое чувство. Но страшно не было, даже весело. Как будто все вместе обманули смерть, понимаете? У нас же у всех был грим на лице, у женщин, у меня. Мейк-ап. Сделанные лица. Женщины хихикали, когда выпили. На меня поглядывали и хихикали.
— А я после водки осмелел. Подошёл к гробу, встал над ним, и там стоял, смотрел на свою прабабку мёртвую — её тоже прихорошили, но грубо так, широкими мазками. Кое-где уже скаталось в катышки. И вот я стоял и смотрел в смерть, а она в меня. Через два слоя грима. Как через два чужих лица. Будто она не меня видела, а другого человека. Очень на меня похожего, но не меня. Мне даже показалось, она ему подмигнула. Ерунда, конечно. Спьяну. А вечером я этого человека просто смыл с себя, и он исчез. Мы с вами сейчас в похожей ситуации, если подумать.
— В какой? — Спросил Антонов.
— Cмотрим в смерть, пьяные, — лысый хихикнул. — Только второго лица у нас нет, чтобы смыть его потом.
— А блохи?
— Блохи — это жертвоприношение, — сказал лысый. — Другая магия, обмен. Я вроде как себя им отдаю. Кровь свою. Прячусь за своей кровью от смерти. Вы бы мои ноги видели. До костей меня обглодали, твари.
— И как, помогает?
— Живой пока.
Они разлили остатки вина в стаканчики и выпил каждый своё, одним глотком. Шестеро турецких детей бегали у берега в чёрной ночной воде и поднимали брызги.
— Вы если хотите, то идите, не ждите меня. — Лысый накрыл пустым стаканчиком бутылку. — Я здесь ещё посижу. Спасибо, что поговорили. Здесь редко с кем так поговоришь.
***
Домой Антонов вернулся к полуночи. Ругал себя, что много выпил, и теперь голова будет болеть с утра.
***
На четвёртый день праздника Курбан Айт температура к полудню поднялась до сорока двух в тени.
От солнца чернело в голове, и не шёл из ума лысый с его прабабкой — Антонову она даже снилась прошлой ночью, хотя он её ни разу не видел: старуха стояла в тени под навесом, и будто подмигивала ему двойным лицом.
Антонов пришёл на пляж с утра, и пропустил момент, когда можно было безопасно уйти, а потом уже лучше было лишний раз не выбираться из-под пляжного зонтика, потому что снаружи, на солнце, кожа сразу начинала гореть. Зато в воде было отлично, а ещё лучше было под водой — плавать между поверхностью и дном, рядом с невзрачными рыбками песочного цвета.
Перед Антоновым на гальке устроилась семья: взрослая пара с двумя подростками, мальчиком и девочкой. Женщина достала всем полотенца из пляжной сумки с казахстанским флагом — жёлтый орёл под жёлтым солнцем на голубом фоне. Мужчина, высокий, под два метра, но сутулый и узкогрудый, напоминал лицом гигантского испуганного хомяка с провисшими щеками и круглыми чёрными глазами. Антонов смотрел на семью через солнечные очки. Мужчина с размаху втыкал в гальку зонтик и прикрикивал на мальчика, очень похожего на него фигурой — тоже высокого, сутулого, с узкой грудью, с торчащими рёбрами и локтями, как бы составленного из обтянутых кожей карандашей и катушек.
— Помоги отцу! — Кричал мужчина.
Потом к берегу подошёл катер береговой охраны с широкой оранжевой полосой на борту. Он сперва медленно ходил вдоль буйков, туда и обратно, походил и встал на месте. Его сносило волнами вбок, и тогда на катере врубали двигатель и он возвращался в ту же точку, по диагонали от Антонова. Что-то интересное происходило в этой точке: люди поднялись из-под зонтиков, высокий казах тоже вылез на солнце, и женщина с сумкой вылезла, они смотрели в сторону катера, показывали туда руками, говорили друг другу что-то, но за волнами не было слышно, а за спинами не было видно. Антонов сидел в тени, завернувшись в полотенце. Ему пекло спину сквозь ткань и слой солнцезащитного крема — наверное, обгорел, пока купался.
На катере откинули задний борт, кто-то прыгнул в воду и поплыл вокруг катера к берегу. Со стороны старого города в их сторону шёл и подскакивал на волнах другой катер, с полицейской эмблемой на борту.
Сестре подростка было на вид лет четырнадцать. Высокая, как и он, с детским лицом и красивым телом. Купальник был ей мал, как будто ей его купили год назад, в прошлом сезоне, ещё на ребёнка, а за год сквозь ребёнка проросла женщина, и теперь она прорастала и сквозь детский купальник, и все мужчины на пляже смотрели ей на грудь и промежность, стягивали с неё взглядами детские трусики. Только её отец с лицом испуганного хомяка как будто ничего не замечал, кроме катера береговой охраны.
Мимо Антонова прошли четверо парней в тёмно-синей форме zabita с носилками парамедиков — красными пластиковыми досками с прорезями для рук по бокам. У них было сразу три таких доски в руках, а один из них нёс пляжный зонтик без логотипа, просто белый зонтик, с виду очень чистый и новый. Люди впереди уже разошлись по своим полотенцам и спрятались под зонты. Антонов проголодался и решил, что тоже пора уходить.
Когда он поднялся с пляжа в горячий влажный воздух набережной и прошёл метров двести, красные носилки уже стояли у воды квадратом, закрывая с трёх сторон ужасный предмет — только со стороны моря не закрывали — а белый зонтик прятал его в прозрачную тень. Вокруг бегали и купались дети, взрослые пили из термосов чай, вокруг было много людей, Курбан, целая неделя выходных, и утопленник — Антонов мельком увидел распухшие ступни — тоже отдыхал за оградой из красных носилок, под белым зонтиком, на своём крошечном vip-пляже на одного.
Сажа, подумал Антонов. Дотронешься — перемажет всего.
Парни из zabita в своей тёмно-синей форме стояли на самой жаре, смотрели по сторонам, искали глазами труповозку, где же она?
***
Друг из Ейска вечером написал: сегодня к пляжу прибило три тела. Мужика с бородой, в камуфле с Z-нашивкой и шевроном полка ахмат, другого мужика, в лагерных наколках, без головы и без кистей рук, и женщину лет шестидесяти, целую совсем.
Он ещё написал, что нашёл на карте пролив между Азовским и Средиземным морями, а значит, трупы эти, из Мариуполя или Бердянска, могут и до Анталии доплыть, если их рыбы по пути не съедят, и все моря теперь — одно море, Море смерти, и смерть в нём растворена, как в микродозинге.
Мы как будто над гробом стоим, — он написал. — На приходе с казантипской экстази. И нам, по ходу, с этого бэдтрипа не соскочить.
Антонов дочитал сообщение, и его вырвало полупереваренным розовым вином пополам с остатками кебаба.
Хорошо написано. Неприятные ощущения остаются - значит работает. :)