Летальное лето

“Мне папа однажды сказал,

что врать «не мона, а нуна»,

но только в крайних случаях.

А я думаю, что если и нужно,

то потом надо обязательно

кому-нибудь об этом рассказать”.

Запись на полях в школьной тетради старшеклассника. 2003 г. 

«Треньк!» Пришло сообщение на мобильный телефон.

Как все изменилось за последние несколько лет!

Теперь вызов переводчика в полицию или в больницу происходит не звонком от клиента, а вот таким sms-сообщением из агентства. Раньше девять из десяти вызовов было к литовцам, и один — к эмигранту из какой-нибудь другой бывшей советской. Потом их стало больше из Молдовы, а теперь в основном из Украины.

Обычно, получив такое сообщение, я проверяю календарь, пишу согласие, получаю бланк с данными и в назначенное время еду на место. Хорошо, что возобновились поездки. Во время пандемии, понятное дело, все старались избегать личных приемов. По телефону переводить не люблю — платят копейки, теряешь полдня, потому что другой вызов уже не взять, да и понять клиентов труднее. Я предпочитаю видеть лица людей, с которыми работаю.

Вчера была в родильном отделении. Родилась крошечная украинка, папа которой воюет. Новая мама под конец уже кричала только на мове «Не може, не може!», а я переводила инструкции акушерки и уже от себя кричала по-русски: «Давай, милая, дыши! Все отлично!» Впервые в жизни довелось перерезать пуповину, так как кроме меня у этой кареглазой и очень грустной девушки из своих никого рядом не было. Как-то естественно и легко я стала своей, и мы были на ты без всяких условностей. К сожалению, мы больше никогда не увидимся. Правила не позволили мне оставить ей мой телефон.

Завтра поеду на повторную процедуру гастроскопии по вызову одного красивого киевлянина, а послезавтра — к мальчику из Мариуполя с диабетом. Будем учить его маму, как пользоваться мобильным приложением по подсчету углеводов. Я эту семью уже хорошо знаю, так как сначала переводила им первый прием, а потом и анализы. 

А сегодня у нас кто? Полное имя нам не дают — только инициалы и больничный номер. Какой-то пока мне не знакомый П.М.

Костлявый мужчина сидел в комнате ожидания, голубые глаза безразличные, голос слабый. Он был ужасно худой, в джинсах, флиске и бейсбольной кепке.

— Вы откуда? — первый и уже ставший обычным вопрос. — Серьезно? А я был как-то в Алмате. Спекотне місто. А сам я из Луцка.

Он представился, имя и фамилия оказались обычными, русско-украинскими. Поддерживать светский разговор он не собирался. П.М. выглядел моложе своих шестидесяти, но ему было очень плохо. Обезболивающие давно не помогали. Он сидел, завязавшись в узел, и скоро закрыл глаза. Я полезла в телефон новости читать.

Когда нас пригласили зайти в кабинет к онкологу, он тут же наорал на смуглую женщину в тугом сиреневом платке, потому что не мог куда-то там дозвониться всю неделю. Врач невозмутимо развернула к нему экран компьютера и показала мерцающее изображение. В прямоугольнике экрана, в темно-серой и непонятной каше ярко светилось бесформенное пятнышко, как солнце среди туч в черно-белом кино.

— Я получила результат сканирования только сегодня утром. Ваш рак печени ужасно запущен. Почему вы не обращались раньше? — Спросила она с сильным пакистанским акцентом.

— Раньше не так было больно, — ответил П.М. сурово. — Получили, так лечите, и выпишите что-нибудь посильнее.

— Вы не понимаете? — Она перевела красивые глаза на меня. — Объясните пациенту, что ему осталось месяца три, если без химии. Или шесть, если с ней. Химиотерапия очень неприятная вещь. Он должен выбрать, как дожить этот срок. Что ему важнее — количество или качество?

Я автоматически переводила, а сама думала, как обыденно и просто было ей произнести такие страшные вещи. Наверное, на своей работе она отрастила себе кожу толще, чем у бегемота. Приносить плохие новости тоже можно привыкнуть. Тут до П.М. дошли ее слова, и он замолчал.

Вышли мы вместе, но ему еще нужно было дождаться приезда больничного транспорта, так как сам он добраться домой не мог. Видимо, и без химии с качеством дела были плохи. Он опустился на стул в коридоре: было видно, что ему даже стоять тяжело.

— У вас родственники есть? — спросила я.

Он кивнул с неохотой, махнул рукой и добавил, что давно не общался с ними.

— Хотите, я им сообщу, — предложила я то, что в мои обязанности не входит.

— Да, не надо. Толку-то? — Он помолчал и вдруг повернулся ко мне с какой-то нашедшей на него нездоровой живостью. — Не здесь я должен быть и лечиться от всякой уйни! Я ведь спортсменом был, бігав як рисак, я бы сейчас поехал бы домой, повоевал бы, я бы не дал им взять ни дюйма… Эх! — Он махнул рукой. — Война эта идет ужасно долго, а я так надеялся, что нам помогут, и она быстро кончится.

Он снова скорчился, закрыл глаза, а потом откинул голову назад, ткнувшись кепкой в стену. Я потопталась, попрощалась и ушла. Он даже не шелохнулся.

Вскоре я получила очередное предложение приехать в ту же больницу, в пятницу через две недели. У меня были планы на этот день. Я спросила, к кому. Инициалы П.М. заставили меня пожевать губу, и планы перенеслись на неопределенное будущее. 

Эти следующие две недели выдались довольно насыщенными. Каждый вызов, хочешь не хочешь, был приправлен разговорами на актуальные темы, а вернее — монологами моих пациентов. Обычно я больше слушаю, чем говорю. Спорить о политике я могу, но на работе стараюсь избегать таких тем. Это трудно. Мне опять пришлось выслушивать и разнообразные толкования истории, и разговоры про восемь лет, и про “в какой стране нет коррупции”. Один пациент спорит с дочерью по поводу определения фашизма, а другой рассуждает не про тех, кто перебил население Бучи, а про нехороших людей, фотографирующих трупы ради “негатива в новостях”.

Я молчу.

Знаю, что это каждый раз заканчивается, когда нас зовут в смотровую. Обычно меня и не просят высказываться. Будь мы на дебатах, я бы… хотя нет. Одна из моих любимых актрис сказала, что в любом споре побеждает демагог. Я с ней согласна. 

Однажды чуть не сорвалась, когда бывшая жительница Риги понесла на школу, где у нее учится сын. “Представляете, у них в классе половина черных! Что происходит со старушкой Англией!”. У меня глаза на лоб полезли, но тут медсестра позвала ее взвешиваться. 

Но бывает и иначе. Вот, буквально на днях я переводила человеку, у которого мне захотелось расплакаться на груди. Как хорошо, что на свете есть такие люди! Этот оказался, как и я, неверующим, но был готов простить даже диктатора, если тот вдруг скажет: “Я негодяй. Я виновен в разрушенных жизнях людей. Я готов искупить”. Однако связь с реальностью у парня была железная. Он знал, что диктаторами не становятся люди способные признать свою неправоту. Я точно запомнила его слова: “Сколько жизней ковид унес, но обуздали же. И война эта тоже когда-нибудь кончится. Раны затянутся, боль утрат поутихнет, умные люди справятся с кризисом, а на нас на всех… На жителях всего мира… останется большой и уродливый шрам”.

Этому эмигранту из Тбилиси было всего тридцать восемь, но ему уже вставили несколько стентов в артерии. Рановато.

Про П.М. вспоминала еще раза два. Однажды, когда пациентка заявила, что рак — тоже от бога, и как грешница она обязана страдать. Она, видите ли, поддалась “на соблазн от лукавого” — нельзя было во время ковида делать прививку: “Мне было предначертано всевышним от посланной им всему миру болезни уйти в мир иной. А мы посмели воспротивиться. Теперь у одних война, у других рак. Это наказание. От судьбы не уйдешь”.

Я не стала спрашивать, зачем она в таком случае пришла в клинику. Да она и сама больше хотела говорить о помидорной рассаде и высоких ценах на семена в Англии по сравнению с Испанией.

А днем позже я, кажется, догадалась, почему П.М. не хочет о своей болезни родственникам сообщать. При мне объявили неутешительный диагноз другому пациенту. Сопровождавший его сын тут же спросил: “Пап, а ты квартиру в Минске на меня переписал?”. 

Мужчина восьмидесяти лет посмотрел на него такими глазами — светло-голубыми, влажными и беспомощными, что я тут же ткнула пальцем в выданную ему брошюрку: “Тут написано, что терапия при раке простаты дает 83-процентную выживаемость. Так что десять лет нормальной жизни как минимум гарантированы. Только анализы сдавайте вовремя».

Старик повеселел, а по сыну трудно было понять, о чем он думает. Врач закончила выписывать направления и сказала по-английски примерно то же самое, но с перечнем побочных эффектов и инструкциями по использованию мини-клизм. 

В тот день вечером я все думала про своего отца, который после такой же процедуры прожил три года без намека на возвращение болезни, но потом ковид его одолел. Пришлось принять стопку “Немировки” на ночь, чтобы выспаться. Иногда я ненавижу свою работу. До встречи с П.М. оставалось два дня.

Но в назначенную пятницу он не пришел. Обычно в таких случаях я подписываю свою бумажку и еду домой. В этот раз я поинтересовалась, нельзя ли проверить, вдруг там с казенным транспортом проблемы. На телефон он не отвечал, но работница регистратуры нашла его в другом отделе. Он уже лежал в соседнем корпусе в одной из палат. 

Я сунулась в палату, но не стала говорить, что я переводчик: вдруг найдется кто-то строго следующий правилам, и без должной записи не пустят. Но меня не спросили, пустили, потому что на бюрократию и выяснения родства у П.М. времени оставалось немного. 

С тех пор я заходила к нему каждый раз, когда приезжала в эту больницу, то есть почти каждый день. Он стал еще костлявее и мрачнее, целыми днями слушал по мобильнику новостные ленты, говорил все меньше. Меня уже узнавали медсестры и пользовались посещениями “приятельницы”, чтобы что-нибудь важное ему сообщить.

Как-то меня не вызывали туда целых четыре дня, но когда я, наконец, пришла, меня буквально потащили к нему. Оказалось, он чего-то требовал, кричал, а переводчик по телефону ему не понравился. Впервые П.М. был рад моему приходу. Он мучился от боли и просил, чтобы ему что-нибудь дали и ускорили неизбежный процесс. Мобильный телефон у него сломался пару дней назад. Он уронил его, когда пытался встать. 

Ему объяснили, что в Великобритании по закону человека нельзя умерщвлять. Все, что им позволено, это облегчить страдания. Они могут его накачать морфином, и не пытаться спасти, когда начнется этот самый, как он его назвал, “процесс”.

Пока делали укол, я снова спросила: 

— Вы уверены, что не хотите дать знать вашим близким? В какой они стране?

— Нет. Хрен с ними. Ты мне лучше скажи, что там происходит. Бахмут отбили? Как там контрнаступ? Есть успехи? Я тут как в бочке. Евонні новости не розумію, та и не показывают нас особливо по ящику. 

Говорить ему было трудно. Он качнул головой в сторону телевизора над кроватью, где белозубые девушки уговаривали что-то купить. После укола он опустился на подушку, закрыл глаза и задышал ровнее. 

Я подумала, что он как человек был, наверное, самым трудным из всех моих “пациентов”. Он много матерился, о себе рассказывал неохотно. Прежде работал дальнобойщиком, порвал связь с близкими из-за политических разногласий и пару лет жил в Вильнюсе. Потом перебрался в Англию и вместе с другими мигрантами, поляками и румынами, строил подъезды к частным домам. В ковид он не поверил, но переболел тяжело, а теперь еще и печень подвела. В последние дни он стал особенно зол и ворчлив. Ну, словом, не ангел. Я не обращала на это внимания. Еще неизвестно как бы вели себя ангелы, если бы у них не переставая горело нутро… от боли или бессилия. Я тоже без нимба, не мне судить его.

Медсестра сочувствующие кивнула мне и ушла. Я решилась. 

— Значит, вы не слышали? Кончилась война. — Он открыл глаза, и я продолжила: — Перемога! Всё…

Он опять зажмурился, и из уголка глаза выкатилась крупная капля, оставив мокрую дорожку на красной коже. Брови еще хмурились, но губы расслабились и даже растянулись. Совсем чуть-чуть. Он заснул. Или в кому впал, не могу сказать. Я ушла, а на другой день посещать уже было некого.

Врать нехорошо. Но уж если соврал, то обязательно кому-нибудь об этом расскажи. 

Июнь 2023 г.