Лето… Даже в этом, таком простом и радостном, понятии, между россиянами и европейцами — путаница и разногласие. Для Лены лето всегда состояло из трёх календарных месяцев, и только оказавшись в Европе, она узнала, что для здешних жителей оно начинается ближе к концу июня, в день летнего солнцестояния.
Впрочем, она уже привыкла к подобным межкультурным разночтениям, и для неё постоянное сравнение слов, понятий, привычек, нюансов образа жизни — познавательно и даже забавно. Лена живёт во Франции уже так давно, что при знакомстве даже представляется на французский манер — Эленá. Да, с ударением на последний слог, как во всех французских словах.
Но летом 2023 Элена снова стала Леной. Иначе и быть не могло: этим летом она наконец-то снова встретилась с родителями, а тогда неизбежно возвращаешься в детство — как эмигрант, возвращающийся на родину. К своим корням.
Они не виделись четыре года: сначала из-за ковида, потом из-за войны. Когда-то, лет 15 назад, Лена, имея за плечами иняз и аспирантуру, находясь в водовороте международных стажировок, грантов, пост-доков, завязывающихся отношений с будущим мужем-французом, даже не осознавала, что уезжает, или — вот эта ещё более мрачная, с заупокойным привкусом фраза — покидает Родину. Ничего и никого она не покидала, собиралась путешествовать, возвращаться, навещать, приглашать к себе… только вот с прошлого года возвращаться вдруг стало небезопасно. Даже при той малой, спонтанной протестной деятельности, которую она вела, просто высказывая свою реакцию на происходящее на Фэйсбуке, просто участвуя в антивоенных митингах, организуя местные акции, концерты. Здесь, во Франции, ей за это ничего не грозило, но возвращаться в страну, где только за слово “война” могли посадить на несколько лет? В этом был определённый риск.
Выход из этой проблемы нашёлся — Турция. Одна из немногих стран, ещё принимающих россиян. Без визы и прямым воздушным путём. Да к тому же, страна с репутацией идеального направления для дешёвого и качественного пляжного отдыха. Лена была наслышана об этом, хотя сама ещё никогда в жизни не проводила так отпуск.
— Ох, нет, цены там взлетели с прошлого года здорово, в разы! — разуверила её уже в самолёте бывшая соотечественница, каждое лето летающая в отпуск в Турцию из Люксембурга. — Ведь столько народу понаехало на ПМЖ, и из Украины, и из России! Спрос на жильё ну о-о-очень большой! Никак не могу привыкнуть к этим ужасным новым ценам…
Аэропорт Анталии — ах, это звучное название, прозрачное и сладкое, как лукум, и стройное, как античные богини! — оглушил Лену голосами более тысячи пассажиров, ожидающих своего багажа в огромном ангаре, визгом и плачем детей, объявлениями рейсов на русском языке. Было чувство, что здесь собралось пол-России. Немецкий, звучавший в самолёте (Лена с семьёй летела из Дюссельдорфа, из-за относительной дешевизны билетов) совершенно растворился здесь, и отовсюду была слышна только русская речь.
Лена с трудом нашла своих родителей: оказывается, их самолёт из Внуково приземлился в другом терминале! Говорят, что численность населения Анталии — около миллиона — в туристический сезон удваивается. Но в аэропорт города прилетает ещё больше народа: целых 10 миллионов пассажиров за сезон! Не все остаются в самой Анталии (или Антальи, но Лене больше по душе первый вариант) — разъезжаются оттуда дальше, по другим курортам. Вот и Лена теперь уже объединённой семьёй — с мужем, детьми и родителями — сразу отправилась вниз по побережью, в местечко Чиралы в двух часах на машине от аэропорта.
Они ехали в русскоязычный семейный лагерь. Таким образом Лена надеялась убить несколько зайцев сразу: обеспечить развивающими занятиями и общением на русском, в первую очередь, своих детей, но также и себя, и свою активную и коммуникабельную маму; отдыхать без всяких бытовых забот: выбор гостиницы с полным пансионом за тебя уже сделан организаторами; открыть для себя новое интересное место, в секреты которого тебя посвятят ведущие лагеря.
Конечно, у Лены, в отличие от других участников лагеря, не было цели вывезти детей на тёплое море, ведь они и так жили на Средиземном море, только на другом его побережье. Но морская вода в Чиралы оказалась гораздо теплее и ласковее, чем в городе М., а бухта, окружённая красивыми скалистыми горами, в числе которых была и легендарная огнедышащая гора Химера, — живописнее, поэтому и дети, и взрослые купались два раза в день с большим удовольствием.
— Пожалуйста, не говори здесь никому, что мы из Бурятии, — тихо предупредила мама Лену ещё в аэропорту, — Скажи, что мы… с Байкала. Ну, или просто — из Сибири.
Лена прекрасно понимала, о чём беспокоится мама. Её родной регион “отличился” с самого начала вторжения в Украину большим количеством контрактников, уехавших на войну: для этих ребят из бедных семей она стала, по расхожему выражению, социальным лифтом. А после объявления мобилизации местная администрация решила выслужиться перед московским начальством, хватая прямо с улиц кого ни попадя и целыми составами отправляя на фронт. И хотя вроде бы впоследствии было доказано, что в Буче находился, на самом деле, полк из средней полосы России, репутация солнечной, открытой, толерантной Бурятии была испорчена, похоже, надолго. Чем отмыть теперь это позорное кровавое пятно, как снять грех с души?
Правда, совсем не понятно, на какой позиции находятся другие участники лагеря. Лена и её родители всегда были, к счастью, на одной волне в политических вопросах, а тем более, в вопросах жизни и смерти, чести и человечности. Родители даже гораздо больше, чем Лена, читают и смотрят новости и комментарии в Интернете и просвещают дочь, занятую детьми и работой, насчёт последних событий; дают ссылки на то или иное интервью или такого-то блогера. Но Лена знает, что во многих семьях на этой почве произошёл глубокий раскол. Разрыв связи.
Лагерь из примерно 20 семей расположился в маленьких деревянных домиках в апельсиновой роще на побережье (селение Чиралы находится на территории национального парка, и строить высотные бетонные отели здесь, к счастью, запрещено). На завтрак-обед-ужин участники лагеря собираются в столовой, на просторной деревянной террасе, среди апельсиновых деревьев, под пологом из виноградных лоз. Каждая семья сидит, как правило, за отдельным большим столом. Видимо, не только у Лены была идея встретиться здесь со своими родителями: ещё несколько семей состоят из трёх поколений.
— Сходимся, как на бал-маскарад, — вполголоса делится с дочерью своими наблюдениями Ленина мама, — Не знаем друг от друге главного: кто против, а кто za. Все как будто в масках.
Лена согласна: два года назад её семья уже побывала в подобном семейном лагере, и по сравнению с той сменой в воздухе сейчас гораздо больше витает сдержанность и осторожность, даже настороженность.
Позже, уже в конце смены, Марина — одна из ведущих, специалистка по новым направлениям в йоге, массаже и танцам, всегда предельно тактичная и дипломатичная, — призналась:
— Рада, что метод Фелденкрайса вам понравился. А вот контактная импровизация в танце этим летом — как и прошлым — у меня в лагере не пошла. Вот не пошла, и всё. Это ведь от людей зависит, от участников.
Оно и понятно, думает Лена. Россияне сейчас не так охотно идут друг с другом на контакт.
Впрочем, в течение последующих двух недель лагеря маски постепенно падают, одна за другой.
На море, куда все, и стар, и млад, дружно ходили плескаться после завтрака, Лада, элегантная брюнетка лет тридцати, посетовала Лене:
— Мы с сыном уже полгода ждём визу в Германию, по воссоединению семьи. Муж уехал в январе, сам нашёл там работу, он программист. Потому что не согласен с тем, что происходит.
Ура, они тоже! У Лены отлегло от сердца. Мама будет рада, что они здесь не одиноки.
— Но не все в семье поддерживают наше решение, — горячо продолжает Лада. — Лёшины родители против.
— Они, наверное, считают, что вы не патриотичны?
— Да, именно так, — вздыхает Лада.
— А они не боятся, что Алексея призовут?
— Думают, что вряд ли именно до него очередь дойдёт. А если, говорят, это случится, то что уж поделаешь: тогда придётся, мол, идти Родину защищать.
— Защищать?! Ведь это же мы напали!
— Ну да, ну да. Но попробуй им докажи! Они-то убеждены, что Россия — в кольце врагов. И знаешь, не только и не столько люди старшего поколения такого мнения. Многие наши тридцатилетние друзья тоже в это верят, прикинь!
Алексей, подходя к Ладе и Лене, сочувственно кивает. Это невысокий коренастый парень азиатской внешности. “Но не похоже, что бурят,” — мелькает в голове у Лены.
— Я не бурят, — широко улыбаясь, говорит Лёша, словно прочитав Ленины мысли, — Я наполовину кореец. По папе. А мама у меня — русская из Бурятии.
“Надо же! Как тесен мир! — думает Лена. — А мы-то ещё боялись признаться, что сами из Бурятии!”
— Да и я родом из тех краёв, из Восточной Сибири, — говорит Лада. — А познакомились мы в Москве.
Для Лады и Лёши Турция — тоже место встречи, долгожданного свидания. Со времени эмиграции Алексей впервые может провести время вместе со своей женой и сыном. Да что там — просто их обнять.
После ужина участники лагеря собираются в просторном зале с кондиционером, который позволяет укрыться от влажной, липкой жары. Это время для детских постановок по сказкам народов мира, песен и колыбельных. Добрых песен времён Лениного детства, типа “Жил да был брадобрей”, “Непогода” или “Зелёная карета”. После колыбельной при приглушённом свете ведущие вместе с другими взрослыми растягивают “звёздное небо” — кусок органзы, украшенной гирляндой из мелких разноцветных лампочек, и приглашают детей, по одному, пройти под этим ночным небесным сводом, называя каждого по имени и желая ему спокойной ночи. После этого ритуала Лена, вместе с детьми, тоже смягчается; на душе — мир и покой.
Уложив детей спать, взрослые приглашаются на свои посиделки, которые заключаются не в свободном разговоре, а в совместной игре под названием “Шляпа”. В шляпу участники — их набралась дюжина самых отважных, борющихся с усталостью после насыщенного лагерными занятиями, купанием и походами дня, — кладут тайно написанные ими слова. Дальше шляпа пускается по кругу. В первом раунде тот, кто вытянул какое-нибудь слово, старается дать ему объяснение, да такое, чтобы члены его команды смогли угадать. Во втором раунде слова объясняются с помощью другого, одного-единственного слова. В третьем — с помощью пантомимы.
Завсегдатаи семейных лагерей и завзятые “шляпники” обычно загадывают длинные и сложные слова, типа “белиберды” и “деформации”, или специализированные и малоизвестные широкому кругу термины, вроде “аксельбанта”, “мотовила” или “одночлена”.
В Ленином лагере в первый же вечер кто-то положил в шляпу слово “война”. Такое простое слово… “То, что мы замалчиваем, про что умалчиваем, рано или поздно вырывается наружу, как птица из клетки. Старина Фрейд был, несомненно, прав”, — подумала Лена. Во втором раунде игры стоило только участнику, объясняющему слово, произнести “мир”, как члены его команды дружно выкрикнули: “Война!” Опять же, азбучная психологическая истина: возможность назвать вещи своими именами и произнести, озвучить эти имена приносит нам душевное облегчение.
Во второй вечер кто-то загадал слово “интервенция”. Участница игры, объясняющая слово пантомимой, полная, грузная, но энергичная москвичка лет сорока, в очках с большими квадратными стёклами, как бы схватила в руки автомат и быстро очертила им полукруг в воздухе, словно расстреливая всё и вся перед собой. Другие участники ахнули — так правдоподобно и жёстко у неё это получилось! — и… громко засмеялись. Смех — тоже способ борьбы со страхом.
— А как всё-таки правильно говорить: “Чирали́” или “Чиралы́”? — спросила Лена ведущую Марину, когда вся группа возвращалась через деревню из утреннего похода по развалинам античного — и даже ещё более древнего, ликийского — города Олимпоса.
— По-турецки будет “Чиралы́”, — ответила Марина. — Но нам, ведущим, больше нравится говорить: “Чира́ли”. Это созвучно слову “очаровали”, — добавила она с вкрадчивой улыбкой. — Да, именно так: Чира́ли нас очаровали, мы очарованы Чира́ли…
За неделю, проведённую здесь, Лена уже не раз сталкивалась с подобным отношением к деревне: регулярно отдыхающие здесь говорили о ней с придыханием и утверждали, что Лене и её близким обязательно захочется сюда вернуться.
Однако деревней Чиралы может называться теперь только условно: на месте когда-то сплошной апельсиновой рощи сейчас расположились отели и рестораны — пусть очень живописные и рустикальные, каждый в своём неповторимом стиле; а по пыльной улице наяривали дорогие автомобили, развозящие иностранных гостей и едва успевая разминуться, ввиду отсутствия тротуаров, с пешеходами.
Это курортное местечко с теперь уже взвинченными ценами, на лоне действительно чарующей заповедной природы, стало круглогодичным пристанищем для пары десятков украинцев и россиян, приехавших сюда, в основном, после начала войны.
“Здравствуй, любимое Чи!” — так начинает каждое объявление в местном русскоязычном чате, очень активном, его создатель. На одно из таких объявлений Лена откликнулась, приведя всю свою семью на маленькую ярмарку, организованную этим сообществом.
— Одесский борщик! Куриные котлетки! Пирожки с вишней! Торт “Наполеон”! — выкрикивала пухлая благодушная дама, рекламируя свою домашнюю продукцию. Она была одним из немногих продавцов на ярмарке. Лена и её близкие, устав от довольно однообразной диетической еды в лагере и стремясь поддержать украинцев и местные инициативы, с удовольствием полакомились и борщом, и котлетками, и пирожками, и тортом. Наевшись вдоволь и удовлетворив чувство гастрономической ностальгии, они разговорились с некоторыми из немногочисленных посетителей.
— Как война началась, я сразу решила ехать именно сюда, потому что уже знала и любила это место, — поведала им Оксана, харьковчанка лет за 50. — Да, оно довольно известное среди тех, кто серьёзно занимается йогой и духовными практиками. Здесь мы ходим в горные походы, взбираемся на вершины — отдыхаем душой. Но в Харькове у меня было всё: интересная работа, прекрасный дом с роялем посреди гостиной; я устраивала музыкальные и литературные салоны. И всё это пришлось оставить: надо было срочно спасать, вывозить детей.
“Да, это тебе не банальное “вывезти детей на море”, — думает Лена, и стыд густой краской выступает у неё на щеках, а слёзы сочувствия застят глаза.
— Мы приехали из Питера после объявления мобилизации, — признаётся Валера, высокий, симпатичный и спокойный отец троих детей. — Но там, в России, остался семейный бизнес. Конечно, частично получается вести его дистанционно. Но ведь весь наш рынок-то, все клиенты всё равно там! Вот и приходится теперь туда-сюда ездить.
— А я здесь только на сезон, работаю на ресепшн в отеле, — говорит Яра, голубоглазая красавица лет 25-ти. — Живу в соседнем городе, Кемере. Бежала от бомбёжек, было страшно — и особо не до размышлений, почему именно в Турцию. Но как-то так получилось, что в Кемере очутилось много моих друзей из Киева! Теперь часто собираемся вместе, устраиваем украинские вечера, поём под гитару… А вы уже побывали в Кемере? Там тоже очень красиво!
— Мы прожили десять лет в Калифорнии, вот сейчас переехали сюда, — делится с Леной стройная загорелая 30-летняя мама, держащая за руки пятилетних двойняшек.
— Из Калифорнии? Почему? — удивляется Лена.
— Ну, всё же жизнь здесь дешевле, а климат похожий. Но самое главное — здесь мы ближе к России, а у меня там родители.
— Понимаю. Я вот тоже сюда приехала на встречу с родителями.
— Да, Турция — это теперь такой большой хаб.
“Хаб… Загадаю-ка я это слово на следующей “Шляпе””, — решила Лена.
Истории эмиграции и миграции теперь сыпятся на Лену одна за другой, словно плотину молчания прорвало, и людям стало просто необходимо поделиться наболевшим.
— Я Инна, мама Вити и Вари, — подходит к Лене одна из участниц лагеря, пока все дети, под руководством вожатых, учатся играть в старые добрые дворовые игры. — Мы ведь ещё не успели как следует познакомиться. Слышала, что вы во Франции живёте… Ну и как тебе там?
— Замечательно! — выпаливает Лена. — Это давно наш дом. И город уже как родной.
— Да? — несколько разочарованно протягивает Инна, которая надеялась найти в Лене сестру по несчастью. — А мы вот год назад переехали в Амстердам, и у меня до сих пор идёт какое-то отвержение.
Лене требуется несколько секунд, чтобы понять, что с этим словом что-то не то. “Отвержение-отторжение-вторжение” — проносится в голове, словно из какой-то другой игры в слова, где нужно найти слово-посредник для перехода к другому слову. “Вторжение. Интервенция”, — продолжает нестись в мозгу, на автомате. “На автомате” — хм, тоже мне ещё выражение!
— Ой, наверное, я хотела сказать “отторжение”. Вот и русский уже стала забывать… — смущённо сетует Инна.
— Отторжение? Амстердама? Почему?! Это же такой прекрасный город!
— Даа… Ну понимаешь, мы в прошлом году только-только ремонт своего дома закончили, в Подмосковье. Столько сил и средств туда вложили. Нам там было так хорошо! Дети по дому сильно скучают, хотя они-то уже вовсю болтают по-голландски: выучили язык в местном детсаду.
— А вы из-за мобилизации уехали?
— Ну да, и это тоже. Но вообще голландская фирма мужа в связи с событиями ушла из России, и его взяли в их тамошнюю штаб-квартиру.
— Это же круто! То есть, я хочу сказать, здорово, что у него там уже есть работа!
— Это да. Да и я там сразу нашла работу — ну, обычную офисную.
— Супер! А ведь многим иммигрантам работу днём с огнём не сыскать, и это основная проблема.
— Да, знаю, что мы в гораздо лучшем положении, чем большинство иммигрантов. И всё же… Наверное, просто ты уехала давно и построила своё гнёздышко уже там. А нам его заново надо строить. А ещё ты, получается, уехала добровольно, а мы — вынуждено… В-общем, меня ничего там не радует, депрессивное какое-то состояние. Одно слово — отторжение. Тянет домой, на родину…
Чиралы — место необычное, по вкусу истинно-просветлённым и хипстерам. В зачарованном саду, под гранатовыми, апельсиновыми и инжирными деревьями, яблонями и пальмами, на лужайках между домиками туристов резвятся котята, вышагивают петухи и курицы, попадаются сухопутные черепахи и лягушки, а с наступлением темноты шныряют ёжики. Но больше всего Чиралы известно как одно из мест обитания морской черепахи с латинским названием Caretta Caretta.
Вернее, обитает-то она где-то в морских глубинах, но каждую весну неизменно возвращается на родной пляж, чтобы отложить там яйца. Возвращается, хоть ты тресни: даже если за время её отсутствия на этом пляже появились новые рестораны и отели для отдыхающих. Выбравшись ночью на берег, большая черепаха — длиною около метра — выкапывает лунку в песке, кладёт туда свои яйца, — они выглядят точь-в-точь как теннисные шарики, — и уходит обратно в море…
Месяца через полтора-два яйца созревают, и однажды ночью из-под песка вылезают миниатюрные черепашата. Они тут же начинают ползти — к самому светлому, что видят перед собой: морю. А если самым светлым оказываются огни прибрежных ресторанов, фары машин или телефоны туристов? Тогда черепашки ползут на ложный зов, сбиваются с пути и гибнут под ногами людей, колёсами машин или, не успев добраться до моря вовремя, в течение ночи, сгорают под палящими солнечными лучами. Из кладки в несколько десятков яиц выживают лишь немногие. Каретта — исчезающий вид.
Вот почему на пляже в Чиралы находиться ночью, с 9 вечера до 6 утра, запрещено. Лишь издали, гуляя вдоль пляжа, можно заметить то тут, то там, свет красного фонарика: это члены международной команды волонтёров выгоняют с пляжа запоздалых купальщиков или праздные компании, проверяют черепашьи кладки и вскрывают их, чтобы помочь уже вылупившимся, но слабым черепашкам выйти наружу. Красный свет — единственный, который не вредит детёнышам Каретты.
Конечно, участникам лагеря — тем, кто в Чиралы впервые, — так хочется увидеть маленьких черепашат! До конца смены остаётся всего два дня, и вот, наконец, Миле — лагерной вожатой, которая так предана своей работе, что даже Луну с неба достанет для своих подопечных! — удаётся-таки договориться с одним из волонтёров. Она читает сообщения от него на турецком с помощью Гугл-переводчика. В назначенное время, в 11 вечера, около тридцати участников лагеря, включая Ленину семью, подходят к пляжу. Они ждут в условленном месте, разговаривая шёпотом и шикая на детей, если те слишком заигрались и начинают вести себя шумно. Проходит полчаса, час… Волонтёр Мустафа больше не отвечает на Милины сообщения, и компания начинает терять надежду. Но вот вдали появляется маленькая красная точка. Это фонарик Мустафы! Да он не один, а с несколькими такими же, как он, турецкими волонтёрами. Затаив восторг, участники лагеря присоединяются к их процессии; дети — само внимание и ведут себя тихо.
Они идут по пляжу, освещённому в ту ночь, им на удачу, полной луной, и останавливаются у одной из кладок, отмеченной пирамидкой из досок. Эту кладку из 80 яиц уже вскрывали и сейчас вернулись за оставшимися, дозревшими черепашатами. А те словно того и ждали! Руки волонтёра в перчатках осторожно, слой за слоем, снимают песок с кладки, и всё новые черепашки высовывают голову из-под песка — голову размером с ноготь большого пальца. Около пятнадцати черепашат — длиною всего в пол-ладони — вылезают наружу и сразу же живо устремляются по направлению к морю. Они старательно цепляются передними лапками-ластами за круглые камни в половину их роста, — участок пляжа отсюда до моря каменистый, — изо всех сил отталкиваются задними ластами, и ползут, ползут. Новорожденные обязательно должны проделать этот путь сами: и чтобы очиститься от остатков яйца, и чтобы потом, став взрослыми, вернуться той же дорогой. К счастью, от этой кладки до моря недалеко, и уже где-то через полчаса первые черепашата достигают кромки воды и… тут же пропадают из виду. Вода — их стихия.
— Смотри, — шепчет Инна Лене, и без того зачарованно наблюдающей за упорным продвижением вперёд крохотных хрупких существ, — они стремятся к морю: там свобода, безопасность, питание. Но через двадцать лет они обязательно вернутся на родной пляж, чтобы их дети родились именно тут. Так же и мы — мы ещё вернёмся домой, на родину, к своим корням. Вот увидишь.
Comments